— Зачем ты позвонил мне? — глухо бормочу бесполезные слова и скрещиваю руки на груди, чтобы хоть как-то защититься. — Мы же договорились на вечер. А вдруг у меня были дела? Я не могу бросаться к тебе после каждого звонка.

— Можешь, — цинично заключает, — и будешь, если хочешь жить.

Судорожный вздох. Шумный выдох. Он даже не касается меня, но я уже чувствую опасность, которая вызывает слабость в теле и заставляет трястись от жгучего коктейля эмоций. Как мне бороться с ним, если я едва стою на ногах?

— А вдруг я не хочу? — поворачиваюсь к нему и выпрямляюсь, подавляя навязчивое желание опустить глаза. — Что тогда? Убьёшь меня прямо сейчас? Застрелишь? Возьмешь силой? Опять будешь держать в клетке?

Распаляюсь всё сильнее. Говорю с вызовом, поражаясь своей внезапной смелости. Новые сведения о сестре слишком резко ударили под дых — я теряла нить происходящего, наивно полагая, что хуже уже быть не может.

Но Шмидт умеет удивлять.

Он быстро пресекает моё сопротивление, перехватывает поперек талии и валит на кровать. Грубыми пальцами сдавливает шею и прожигает злыми глазами, налившимися кровью.

Хрипло бросает:

— Не тягайся со мной. Не потянешь.

Тревога обостряется, когда он вытаскивает пистолет и бросает его на пол. Демонстративно разводит руки в стороны и цинично насмехается:

— Мне не нужно оружие, чтобы нагнуть тебя, — придавливает весом своего тела к матрасу и вжимается в меня бедрами. Доказывает сказанное. Показательно вздыхает, выражая лживое сочувствие.

Не оставляет ни шанса на сопротивление. Его губы растягиваются в хищной улыбке, от которой пробегает мороз по коже.

Резко рвёт мою футболку. Следом за ней летит спортивный топ. Ладонью бессовестно блуждает по телу, вызывая судорожный вздох.

Окидывает мрачным взглядом, полным предвкушения, и цинично продолжает:

— Мне не нужно запирать тебя в подвале, потому что я могу взять тебя где угодно. Даже в твоей комнате. Как сейчас или же, например, ночью. Когда твоя мама будет спать в соседней комнате. Тебе придётся сдержать себя и не кричать так громко. Нам ведь не нужны свидетели, верно, Амелия?

Когда он обращается ко мне по имени, это всегда звучит как ругательство. Самое мерзкое слово. Хуже мата. Словно оскорбляет, прибегая к нему лишь в крайних случаях.

Я вскрикиваю от болезненной хватки. Шмидт тут же убирает ладонь, не забыв насладиться красными отметинами на бледной коже, и затыкает мой рот настойчивым поцелуем.

Выпивает до дна. Жадно целует, обрушиваясь на губы. Дико. Яростно. Сокрушительно. Ускоряет пульс до предела.

Прикусывает. Причиняет боль, сминая обнаженную грудь, стискивая ягодицы и дергая пуговицы на джинсах.

Шумно выдыхает:

— Мне не нужно применять насилие, потому что ты и без этого готова добровольно насаживаться на мой член, — рычит сквозь зубы.

Проникает под тонкую ткань трусов. От этого порывистого движения я рефлекторно выгибаюсь, машинально стискивая в ладонях низ его майки. Во взгляде Шмидта бушует настоящий ураган. Дикий и необузданный.

По спине проходится горячая волна, на контрасте отдающая холодом. Я опускаю глаза вниз и нервно кусаю губы, приглядываясь. Сердце пропускает несколько ударов. Губы горят от жестких поцелуев. Низ живота призывно сводит. Кожу жжёт от грубых прикосновений. Я извиваюсь и дергаюсь, но он будто не замечает этого.

Упивается лишь тем, что хочет сам. Откровенно плюёт на мои желания.

Руками по-прежнему держу ткань белой майки. Пытаюсь то ли оттолкнуть, то ли притянуть ближе. Не успеваю определиться.

Замечаю то, что в мгновение ока выбивает дух из легких.

На чётко прорисованном животе новый шрам. Яркий. Алый. С обводкой в виде сетки из царапин. Травмы свежие. Кровь едва запеклась. Жуткое зрелище.

Черт подери. Шмидт даже не чувствует боли, верно? Он двигается быстро и резко, словно рана нисколько его не беспокоит, в то время как меня охватывает первобытный ужас, смешанный с тревогой.

Дьявол, я не должна о нём беспокоиться! Это ненормально — переживать за жизнь монстра. Чудовища. Бездушного зверя, лишенного совести и не знающего отказов.

И всё же я спрашиваю, противясь своему смятению:

— Те выстрелы, которые я услышала, когда мы с тобой разговаривали, мне не послышались? — нервно передергиваю плечами. — Ты бандит? Киллер? Убийца?

Он раздраженно хватает мои руки, заставляет отпустить майку и заводит ладони себе в пах. Зло цедит:

— Я хуже. Гораздо хуже. Невинные люди с пушкой не спят.

Я вздрагиваю, ошарашенная неожиданным контактом с его плотью, и тщетно пытаюсь вырваться. Ёрзаю на месте, собираясь с силами. Так страшно задать вопросы и так жутко хочется узнать ответы.

Ответы, которые загонят меня прямо в могилу.

— Тогда кто ты? Почему скидываешь вину за свою жестокость на меня? Откуда связи с полицией, дорогие тачки, огромные дома и десятки шрамов? — решительно смотрю ему в глаза и шепчу, резко слабея. — Что я с тобой сделала?

Шмидт иронично вскидывает бровь и небрежно бросает:

— Ты убила меня, — блокирует рукой на запястье, — раз за разом уничтожала, пока не оставила ни с чем. Только дымящие пепелища. Всё бросила в пекло — карьеру, отношения, статус. Из-за тебя я потерял доверие, — хватает за волосы и наматывает их на кулак, — допустил всего один гребаный промах, за который расплачивался три года. Это время, проведенное вдали от Моники, я тебе никогда не прощу. Похер на другие причины ненависти. Знай, что свою горечь от её потери я с лихвой компенсирую твоей кровью.

Ожесточенно впечатывает меня в матрас. Почти рычит, доведенный до грани безумства. Некстати вспоминаю слова Джины. Она сказала, что он резко пропал на три года, после чего вернулся в город. Значит ли это, что Рон был вынужден уехать? Но почему?

Скрывался от правосудия? Связался с плохими людьми?

Мысленно прикидываю, кто может быть хуже Шмидта. Горько усмехаюсь, потому что не нахожу ни одного примера.

— Моя с…

Допускаю чудовищную оговорку и тут же себя одёргиваю:

— Я простая девушка. Из обычной семьи. Без связей и денег. Как я могла навредить тебе? — сипло бормочу. Теряюсь в догадках.

И правда — что же сделала Амелия? На что она пошла ради больной одержимости?

Теплое дыхание касается кожи и ускоряет ток крови. Он шумно вдыхает запах моих волос и на мгновение прикрывает глаза. Наслаждается моментом. Вкушает. Запоминает и судорожно тянет носом воздух. Так, словно это — единственный аромат, который он способен различить.

С ужасом замечаю его нарастающее возбуждение под своей ладонью. Член набухает и жжёт кожу. От бешеной энергии меня начинает потряхивать, словно я в любой момент могу задохнуться или взорваться, как бомба замедленного действия.

— Ты всегда хорошо умела продать себя подороже, — следует обезоруживающий ответ.

— Я не…я не понимаю, — хрипло шепчу и резко мотаю головой, — что ты болтаешь? Зачем лжёшь? Прекрати!

Рефлекторно повышаю голос и огрызаюсь. Пульс быстро ускоряется и грозит пробить грудную клетку. Больно сделать вдох. Кажется, что это — мой предел.

Приступ глухой тревоги вдруг хватает за горло, сжимает шею и душит, едва сдавливая кожу. Шмидт быстро снимает штаны и боксеры и прижимается ко мне пульсирующим членом. Берет руки в захват, наклоняется к лицу и стальным голосом отрезает:

— Забавно, что твоя мать вырастила лишь одну шлюху. Просто удивительно, как Моника выжила в вашей дерьмовой семейке.

Проклятье. Я убью его, если он скажет еще хотя бы одно слово! Никому не позволю поливать грязью семью Конте. Чувствую почти физическое желание наброситься на него и растерзать. Стереть с лица едкую усмешку, выжечь хищную улыбку и напрочь выкинуть из головы сам факт его существования.

К несчастью, он молчит. Вместо слов делает резкий рывок бедрами и вздыбленным членом утыкается в мой рот, пытаясь прорваться внутрь.

Я хриплю и отталкиваю его в сторону. Мне страшно и мерзко. Силы мгновенно испаряются. Волна лихорадочной паники проносится по телу.